Всё начинается тогда, когда груз неисправимой вины за то, что (пока ты закачивала вышку/гуляла/влюблялась далеко от отчего дома) рядом с самым родным и любимым человеком на свете были чужие люди, становится нестерпимым. И ты отправляешься на поиски возможностей хоть запоздало амнистировать саму себя.
И рисуешь себе какую-то пафосную картину, похожую на агитплакат советских времён, где волонтёры с добрыми сердцами осчастливливают "божьих одуванчиков", беспомощных и светлых, аки дети малые.
Радужный образ "носителя добра в этот жестокий мир" слегка начинает раскачиваться в тот самый исторический момент, когда ты являешься в районный отдел соцзащиты (вся из себя такая светлая и восторженная) и озвучиваешь желание поухаживать за немощными стариками и инвалидами.
Уставшие и сердитые тётеньки прищуриваются, смотрят на тебя с нескрываемым подозрением и всячески намекают, что разжиться тут не получится, а в душевное благородство самовыдвинутых бесплатных помощников им верится слабо.
А потом "божьи одуванчики " становятся частью твоей жизни.
И многие из них действительно становятся родными.
И насквозь больная, но неизменно улыбчивая баба Маша, которая зовёт тетя "внученькой", и вдруг делается уютно и тепло.
И Пална,которая, дождавшись пенсии, счастливо благодарит тебя шоколадкой, а тебе вдруг становиться невыносимо стыдно оттого, что полчаса назад сделала маникюр стоимостью в четверть её месячного дохода.
И Эсфирь, которая "без отчества", потому что она не чувствует себя старой и на самом деле - молода и полна оптимизма. Которую слушать - такое наслаждение, что забываешь о времени, и с искренним восторгом и интересом открываешь для себя заново все то, что успела возненавидеть "благодаря" школьной программе. И чувствуешь предательский ком в горле, когда она с невыразимой нежностью глядит и гладит сухенькими ладошками фото своего "самого умного в мире" сыночка.
Но твои сшитые из радужных лоскутов образы снова трещат по швам, когда пятидесятилетний инвалид-колясочник Коля пытается обслюнявить твою кожу и залезть потными ладошками под футболку в тот момент, когда ты моешь его задницу.
Когда вполне дееспособная пенсионерка встречает тебя воплями: "Вы все суки и воровки! Я на вас всех управу найду!", по-княжески требует убрать у неё в квартире, сходить по всем указанным ею адресам, накормить ананасами "Ты ж, воровка! Ты вся в золоте ходишь, поделишься!" и раздобыть новый телевизор. И весь свой день посвящает поиску той самой "управы", бесконечно накручивая диск телефона, терзая приёмные министров и депутатов.
Когда "божий одуванчик", называя тебя "душенькой" и засыпая комплиментами, пытается занять всё твое жизненное пространство-время. И когда понимает, что не выйдет - поливает руганью так же щедро, как и комплиментами прежде.
Но в такие моменты закусываешь губу и молча делаешь свое дело, зажав в кулачке маленькую фотокарточку той, которая умирала без тебя. Вспоминаешь- и обида и злость отступают, сменяясь пониманием, давая новую порцию сил и терпения.
А ещё ты вдруг узнаешь, что существует доселе неведомый тебе мир закрытых дверей, которые ты, ещё привлекательная и здоровая, легко открываешь с помощью улыбки, кошелька или знания законов.
Этот чиновничий мир, созданный будто бы стоять на страже интересов этих самых "одуванчиков" - давно уже стал глухонемым, и отчаянные мольбы о помощи отражаются от его дверей, как эхо в стенах заброшенной штольни.
И, как от собственной вины, морщишься от боли, если слышишь их самоуничижительные интонации, когда они спрашивают - сколько бесплатных минут на междугородние переговоры или сколько жалких гривен им положено ко Дню Победы....
И капля за каплей копиться отчаяние и усталость.
И настаёт день, всё совпадает так, что твоя базовая картинка рассыпается в прах.
Потому что до пяти утра тебя терзала "подопечная", которой ты по глупости оставила свой домашний "на всякий случай". Просто потому, что её кошка "как-то не так лежит, наверное - заболела".
И ты , после долгих и бесполезных уговоров, решаешься отключить телефон, надеясь, что ничего страшного за оставшиеся до рассвета пару часов не случится ни с кошкой, ни с подопечной.
И в полдень того же дня инвалид Коля встречает тебя в компании местного алкаша со спущенными штанами и демонстрирует сморчок в запрелом паху, и несёт всякую хрень, а алкаш ржёт и хватает тебя за руки.
И от него ты несёшься к той самой любимице Эсфири, с надеждой зачеркнуть мерзкий привкус дня, слушая её рассказы.
А на пороге тебя встречает тот самый "умный сыночек", размером с дверной проём, и произносит:
- Иди на х.й отсюда! Не знаю, что тебе обещала эта старая маразматичка, но хату ты не получишь!
А ты так растеряна, что просто суёшь пакет с книгами:
- Передайте, пожалуйста, Эсфири! - блеешь.
И пакет летит на лестничную площадку от удара кулака:
- На х.й, я сказал!
И что-то взрывается в голове, и непонятно как - убегаешь, забиваешься между ржавыми гаражами, и сжав виски ладонями, воешь. Именно воешь, потому что слёз почему-то нет. И если бы они были, кажется: стало бы легче - ручьём вытекла бы обида, боль и бессилие.
Но ты мычишь, как глухонемая, и чудится, будто рота солдат в сапогах пинают тебя в то самое место, в котором была твоя способность чувствовать.
И у них это получается очень профессионально. Потому что когда ты приходишь в себя - всё отбито и мертво. И нет даже обиды и разочарования.
Только умноженное чувство вины и стыда в глазах, обращённых к Небу: Я не смогла. Сломалась.
Так же как множество других, уставших сопротивляться мыслям о бесполезности, ненужности этого своего выбора.
Когда ломаются волонтёры - мне кажется, что грустный ангел на каком-то глобусе задувает одну из свечей, определяющих точки локальных источников добра на земле. И становится чуть-чуть темнее....
