Игорь Фесуненко, блестящий журналист-международник, ведущий популярных телепрограмм на советском телевидении, автор нескольких увлекательных книг про латиноамериканский континент и бразильский футбол, в настоящее время преподает на кафедре международной журналистики МГИМО. Живет в Москве, в январе отметил 80-й день рождения. Почему сделал с ним интервью? А Игорь Сергеевич оренбуржец по рождению!
Спасибо Вере Михалевой (экс-«Регион», Оренбург) за помощь.
…НО ВСЁ-ТАКИ ОРЕНБУРЖЕЦ
- Вы родились в Оренбурге, Игорь Сергеевич, что раз и навсегда делает вас нашим земляком. Какие-то воспоминания о городе вы сохранили?
- Никаких. Моя матушка, когда была беременна мной – хороший заход для сентиментального романа! – вместе с моим отцом жили в Москве. Отец был инженером, работал на каком-то столичном заводе. Но рожать меня мама поехала в Оренбург! Там была вся ее многочисленная семья, Николаевы, сестер, моих тетушек было только пять или шесть. Сейчас ее осколки рассеяны по всей России. Одна моя двоюродная сестра в Петербурге, родная сестра живет на Украине – ну, и так далее. Последний взрослый представитель «николаевского клана» умер совсем недавно, не дожив до ста лет три или четыре года.
Но воспоминаний о городе, где я родился, у меня и не могло остаться, потому что мать через две или три недели после моего рождения снова вернулась в Москву, все! Отца перевели в Запорожье, где он строил Днепровский алюминиевый завод. Там мы до войны и жили, а после нападения Германии вместе с заводом и родителями эвакуировались в город Каменск-Уральский, где был построен новый завод – сейчас он принадлежит, по-моему, Вексельбергу.
Потом, единственный раз, я был в Оренбурге после девятого класса средней школы. Хотя в Оренбурге была у меня двоюродная сестра, Нина Николаева, впоследствие преподавательница в школе.В сорок четвертом, когда Запорожье освободили, мы туда вернулись, там я школу и закончил. Но за год до этого, летом, я, уж не помню, каким образом, попал в Оренбург и был там недели две. И мы с Ниной за это время здорово подружились, хотя она была старше меня лет на шесть. У ней было двое детей, сейчас они, конечно, пожилые, а Нины, наверное, уже и нет. Они, насколько знаю, все время жили в Оренбурге, как и их мать. Мы переписывались, она несколько раз приезжала ко мне в гости.
- Из Запорожья - да в Москву: как так получилось, когда?
- В Москве я с 1950 года. Приехал поступать в институт, поселился в общежитии, да так и остался. Так что все мои воспоминания об Оренбурге – это воспоминания о моей чудесной сестре, большой умнице и очень красивой женщине. Единственное, что помню еще – мы много где-то гуляли и один раз даже ходили в театр на оперетту, постановку тоже не помню, наверняка какая-нибудь классика. Ну, в Урале купались… Но ни где жили, ни каких-то адресов – больше ничего в памяти не осталось.
ИСПАНСКИЙ ДНЕВНИК
- По специальности вы историк-архивист. Почему изучали именно испанский, по тем временам – не самый частый выбор?
- Дело в том, что годы детства, школьные годы, институтские были насыщены воспоминаниями о гражданской войне в Испании в 1936-1939 годах. О ней очень много писали в газетах, была замечательная книга Михаила Кольцова «Испанский дневник». Все это наложило отпечаток на формирование характера и даже мировоззрения людей моего поколения. Отсюда та испанская, латиноамериканская романтика, пальмы, «но пасаран!» и так далее.
После этой войны в Союз приехало много испанских детей, чьи родители были коммунистами и справедливо опасались преследований и репрессий со стороны победившего генерала Франко. Эти дети росли, жили среди нас, многие стали довольно известными людьми, с одним из них я подружился и во взрослом уже возрасте мы работали даже вместе на радио «Голос России», в одном кабинете сидели. Хуан Кобо, замечательный журналист. Испанский и русский он знал одинаково блестяще.
Все это вместе сыграло свою роль в том, что я стал учить испанский язык, надеясь, что когда-то, рано или поздно, в Испании побываю, а может, даже и в Латинской Америке.
- Ну вот, учили, учили – и выучили, а дальше?
- А дальше я закончил Историко-архивный институт, отслужил два с половиной года в армии и в звании лейтенанта уволился в запас. Потом несколько раз меня привлекали на разные курсы, учения военные, где я даже побывал замполитом артиллерийской бригады, стенгазеты выпускал какие-то, потом где-то в кого-то мы там стреляли… И вот, это длилось довольно продолжительное время, я так и до майора дослужился, в конечном счете.
Но специальность у меня была – историк-архивист, и работая по этой специальности, я сначала потихоньку, а потом и активно стал заниматься журналистикой, писал в «Комсомольскую правду», был внештатным автором на «Голосе России», только тогда это называлось «Иновещание». Радио и телевидение в то время в СССР объединялось в единый организм, в гигантский спрут - Гостелерадио.
И вот я этому Иновещанию писал всевозможные «Странички из календаря» для латиноамериканской редакции - уже тогда сказались мои симпатии, и в итоге они пригласили меня в штат, и я сразу пришел в редакцию на должность обозревателя. Так началась моя журналистская жизнь, которая продолжалась до недавнего времени.
ПРО КОЛЛЕГ
- Эта жизнь оказалась богата на знакомства со знаменитыми и просто замечательными людьми. Кто открывал эту цепочку?
- Пожалуй, Сигурд Оттович Шмидт, историк, краевед, ученый, академик РАО, который был совсем еще молодым доцентом, когда я пришел в историко-архивный институт (сейчас это Российский государственный гуманитарный университет). За год до того он создал там студенческий кружок источниковедения, побивший все рекорды, потому как просуществовал пятьдесят лет или даже больше. Я несколько лет был старостой этого кружка, и у нас были и до последнего оставались самые теплые отношения.
Сигурд Оттович интересен даже не тем, что был сыном знаменитого путешественника и полярника, академика Отто Шмидта. Он историк, специализировавшийся на эпохе Ивана Грозного. Обладая прекрасной и образной русской речью, он впечатлял на своих лекциях всех студентов без исключения. Вообще в то время историю в нашем институте преподавали лучше, чем даже где-нибудь на истфаке МГУ: помимо самой истории читалось масса других, вспомогательных исторических дисциплин, включая геральдику и нумизматику.
- Кто из журналистов того времени повлиял на ваше становление в профессии?
- Я уже упоминал Кольцова. Я благоговел перед целым рядом газетчиков, например, Аркадием Сахниным. Он совершил совершенно легендарную расследовательскую работу, развенчав и изгнав фактически с работы очень большого человека, чуть ли не дважды Героя Соцтруда, депутата Верховного совета, капитан-директора китобойной флотилии «Слава» Соляника, который оказался мошенником, эксплуататором, варварски относившимся к персоналу, злостным нарушителем всех норм.
Чтобы написать этот материал, Сахнин как простой работяга, завербовался на сезон – с октября по март – и добыл фактуру, которая вызвала шок. О том, печатать его или нет, были дискуссии на Украине и в России, дело дошло до Политбюро ЦК КПСС, мнения в котором также разделились пополам, и только Брежнев дал добро на публикацию в «Комсомольской правде». Был огромный скандал, единственный, пожалуй, в Советском Союзе случай кардинальной, уничтожающей расследовательской журналистики, которая в те времена ограничивалась бухгалтерами да кассирами. Выше райкома комсомола ни на какую власть руку поднимать было нельзя.
Было и еще немало замечательных журналистов… кого же назвать, чтобы никому обидно не было.. Ну, Александр Бовин: он, правда, чуть позже появился, не в годы моей журналистской молодости. Потом еще замечательный журналист – я многому учился на его статьях, слоге, манере работать – Всеволод Овчинников, который до сих пор пишет и печатается. Даже вот так скажу: два живых классика еще есть, которых можно назвать гениями, рядом с ними никого нет. Это Овчинников и Мэлор Стуруа. Вот кто повлиял сильно на мое формирование – это они.
В «Правде» были и еще замечательные журналисты: Зафесов, Стрельников, американист Олег Игнатьев – я у них очень многому научился. Еще Генрих Боровик, мы с ним просто приятели, часто работали на параллельных курсах: я, предположим, в Португалии постоянным корреспондентом, а он приезжал туда. Уже впоследствии, когда мы отошли от практической журналистики, нас приглашали читать лекции. Участвовали с ним в мероприятии, посвященном итогам очередного ежегодного конкурса расследовательской журналистики, который инициировал его сын, Артем Боровик, погибший в авиакатастрофе – тоже классный журналист.
Когда я сейчас читаю студентам лекции – даже не читаю, я беседую с ними, это такие мастер-классы – привожу в пример замечательный материал еще одного отличного журналиста Станислава Кондрашова. То есть у него много было отличных материалов, но этот просто образец, когда из ничего делается шедевр. Приехал в Союз американский коллега, они в редакции «Известий» посидели, поговорили – ну, и все. И эта встреча описана как она была. Вроде скучно, рядовое событие, и что из такого извлечешь? Ну, разговор о политике, о международных делах – а оторваться невозможно! Это признак настоящего мастера.
О ЖУРНАЛИСТСКОЙ СВОБОДЕ
- Тогда вот вам вопрос как к мэтру, который задаю не я – но многие молодые журналисты: как научиться писать? Какие книжки для этого прочесть, с кем встречаться, может, еще что? Помогите ребятам!
- Отвечу сразу: прежде, чем научиться писать, нужно научиться смотреть и видеть. Журналист отличается от обычных людей тем, что он не просто увидел и пошел дальше, а тем, что обладает способностью анализировать события, что всегда в состоянии сформировать у себя отношение к ним, что может найти людей, которые дадут наиболее толковый, конкретный и профессиональный комментарий. Причем речь идет о событии любого масштаба: от случайного ДТП до международной встречи на высшем уровне. Он всегда себе задает и сам же отвечает на ряд вопросов: зачем, почему, отчего так, а не иначе, что за этим может произойти? Раскроет причины и следствия.
Если совсем коротко, журналист – это тот, кто увидит и задумается. А не просто точно опишет переговоры министров на конференции, быстро передаст в редакцию и сочтет свою миссию выполненной.
- А вот вы в ваших репортажах в качестве собкора Гостелерадио по странам Латинской Америки -насколько свободны были в выборе? Много ли оставалось недосказанного – в душе, в голове, в блокнотах?
- Всегда есть какие-то вещи, о которых нельзя сказать. Раз поехал работать в Бразилию, а человека, который был там до меня, выслали местные власти. Он написал в «Литературную газету» правильную, толковую статью, которая страшно им не понравилась и которую они сочли оскорбительной. Бразильское посольство в Москве сообщило об этом в Рио-де-Жанейро – и все, бразильская карьера моего предшественника закончилась.
И когда приехал я и представил свои документы. Рекомендательное письмо от Радиокомитета, где меня просили аккредитовать как постоянного корреспондента, мне деликатно, с улыбкой, как бы в шутку намекнули: надеемся, что у вас все будет хорошо, потому что вот имели место случаи, когда… Естественно, я не мог писать откровенно и подробно обо всем во внутриполитической жизни страны, потому что отправился на родину бы вслед за своим коллегой…
КУДА УХОДЯТ ДИКТАТУРЫ
С ПРЕЗИДЕНТОМ КОЛУМБИИ
- Я работал в период, когда Латинская Америка практически повсеместно была закована в железные латы военных проамериканских диктатур – такого типа, про который один из президентов США сказал «Он, конечно, сукин сын, но это наш сукин сын».
Конечно, интересно было наблюдать, как там все происходит, как народ пытается бороться, и как эти режимы начинают трещать по швам – и не только вследствие стачек, демонстраций и протестов, но и в результате того, что генералы и их ставленники очень часто просто не соображали, не умели руководить страной и ее экономикой. В конечном счете все это, ясное дело, рухнуло.
Тогда это был вулканический континент, где диктатуры постоянно свергали, они возникали вновь, и снова происходили государственные перевороты… Сейчас там совсем другая картина. Прошло каких-то 40-45 лет, и все режимы теперь демократические, нормальные, европейского типа. В трех крупнейших странах в начале XXI века в президентах успели побывать женщины. Представители одного из последних диктаторских режимов, панамского, недавно отправились в полном составе за решетку на много-много лет.
В Аргентине был один из самых убийственных режимов – тоже пересажали всех его главарей. Нынешний президент Бразилии Дилма Русеф в молодости участвовала в революционном движении, даже посидела в тюрьме. Теперь, будучи лидером страны, она могла хотя бы отомстить тем, кто когда-то лишил ее свободы. Но она сказала: «Во всем разберемся, но сажать не будем. Просто страна должна знать виновников своих бед, чтобы они больше не повторялись».
В России тоже всегда было много вопросов насчет люстрации – КГБ, сталинские палачи, СМЕРШ и так далее: сажать, увольнять, не пускать. Бразильский подход мне представляется более зрелым и разумным. Да, была такая страница истории, она перевернута. Люди разные: есть палачи, а есть прислужники режима. Для последних, по истечению десятилетий, вполне достаточно оглашения их имен. Думаю, мы к этому придем.
- Ваша профессиональная свобода была соразмерна с критериями журналистской деятельности? О чем преимущественно вам вменялось вести репортажи и о чем бы делали материалы, будь вы совершенно свободны в выборе?
- Сложный вопрос. Полной свободы в журналистике не существует: ни в Америке, ни в Японии, ни в России – нигде. Я международник, причем именно латиноамериканист, занимался проблемами определенного сектора. На этом поле можно было играть куда свободнее, чем, скажем, на поле внутриполитических проблем Советского Союза того времени. У меня не было особых ограничений, я мог бы писать и о диктаторах, сдерживала единственно необходимость предвидеть реакцию местных властей.. Наши как раз могли поместить что угодно, любую статью с критикой латиноамериканских режимов.
А заниматься анализом советских внешнеполитических инициатив и решений, борьбы с диссидентами, гражданскими правами и так далее у меня тогда не было никакой необходимости. Передо мной стояли совсем другие задачи: политика, искусство, культура, музыка, литература, футбол - все, чем живут люди на континенте, на котором я работаю. Никто ничего не запрещал, да и нужды в том не было.
ОСТРОВ СВОБОДЫ
- На Кубе вам работалось так же? Что вы думаете о Кастро и вообще о феномене острова Свободы? Где о них, в устоявшихся понятиях, правда, а в чем, скажем так, устойчивые заблуждения?
- Во-первых: это была одна из самых великих революций XX века. До 1959 года Куба была типичной латиноамериканской, практически колониальной страной, где американцы делали что хотели, а кубинцы жили в полной нищете.
Если бы кубинским «барбудос», бородачам братьям Кастро после победы да хоть немножко политической зрелости (которой у них не было, да и не могло быть), может, они не так сильно ударились в экстремизм. И не случилось бы столь страшного обострения отношений с Соединенными Штатами, будь переход от одного режима к другому менее брутальным…
Зато восторг, с которым наш народ встретил кубинскую революцию, не сопоставим ни с чем – подобного и близко не наблюдалось ни раньше, ни потом. В перестройку же наша страна бросилась в другую крайность: мы грубо порвали все связи, договоренности и взятые на себя обязательства, фактически послали Кубу к чертовой матери. Это грех, который нам никогда не простится в истории, одно из самых грязных пятен нашей внешней политики.
А Кастро… Великий революционер не значит грамотный политик, замечательный пропагандист не значит умелый экономист. В нашей стране подобных примеров также хватает, взять только последний, с премьером Медведевым. И Фидель, и Рауль допустили массу ошибок, не проявили гибкости. Тот же Че Гевара… ну зачем его понесло в Боливию революцию делать, кому Че с его революцией был там нужен?
Кстати, как-то брал интервью у президента Боливии Рене Баррьентоса, который дал команду расстрелять взятого в плен Гевару. Спрашиваю: зачем? За живого Фидель любые деньги бы отдал. Он отвечает: Че все равно убили бы – или наши друзья, или наши враги, а так мы сами точку быстро поставили, и все.
- Что вы думаете о Кубе после братьев Кастро, куда пойдет?
- Превратится лет через пятнадцать в спокойную демократическую страну типа современной Никарагуа или Панамы. Другого пути нет. Время диктатур ушло.
«ПЕЛЕ, ГАРРИНЧА, ФУТБОЛ»
- То, что по разным причинам не входило в репортажи на радио, в телепрограммы, в статьи – где сейчас? В памяти, в блокнотах, в книгах? Книг, кстати, у вас сколько?
- Семнадцать. Футбольных пять.
- Тогда к футболу, наконец! Для начала о ваших болельщицких предпочтениях, которые вы и не скрывали никогда. Почему «Ботафого», а не «Сантос», к примеру, с его легендарным Пеле – вашим другом, к слову? Из-за Гарринчи, Диди, Загалло?
- А я просто жил в квартале Ботафого, рядом со стадионом «Ботафого». Ходил туда смотреть, как они тренируются. Во-вторых, самым главным моим футбольным другом в Бразилии, о котором я много писал, был Жоан Салданья, великий журналист и не менее великий потом тренер бразильской сборной: он тоже был из этого клуба.
- А в чемпионате СССР почему ЦСКА, а не «Динамо»?
- Меня восхитили игроки состава 1944-45 годов: Всеволод Бобров, Григорий Федотов, Алексей Гринин, Владимир Демин… Да вся «команда лейтенантов», блиставшая во второй половине сороковых. Полюбил их, что тут еще скажешь?
- Вы футбол и сейчас смотрите, и комментируете даже иногда?
- Уже очень редко. Раньше – да, была даже своя колонка в «Советском спорте», в «Спорт-экспрессе» публиковал воспоминания о бразильском футболе, случалось, целыми разворотами. Но все, что хотел и мог, изложил, в книгах, в том числе – более свежего материала нет. Сейчас ведь с международным футболом знакомство у людей куда более близкое, чем раньше – Интернет, кабельные каналы – поэтому больше нужды в моих размышлениях на тему бразильского футбола практически нет.
- Не соглашусь. Мнение профи ценно всегда. Да вот в прошлом году, когда была жеребьевка Мундиаля-2014, который, как известно, состоятся в Бразилии, вы два часа были в прямом эфире, и кто бы мог провести репортаж глубже и интереснее вас в стране – я не знаю такого человека.
МЕЖДУ МАМОНТОВЫМ И ПАРФЕНОВЫМ
- У вас был период, когда вы преподавали журналистику сразу в трех вузах. Что вы скажете о нынешнем ее состоянии? О том, чего способно достичь поколение, только входящее в эту профессию?
- Рискуя стать объектом критических замечаний и реплик «выпендривается старик, умнее всех себя считает», я все-таки сделаю категорический вывод: молодежь в массе своей стала менее образованной, это мягко выражаясь, а говоря более грубо – глупее, чем сверстники сорок-пятьдесят лет назад. Причины разные, их много. Здесь и последние трансформации в стране, и катастрофическая реформа системы образования, которую учинил господин Фурсенко, все эти ЕГЭ…
Проводил как-то в одном из институтов собеседование, целью которого было выяснить уровень знаний, общей подготовки. Заходит парнишка – из Тулы. Симпатичный, волнуется. «О, говорю, да у тебя земляк замечательный был, Толстой». «Да, - говорит, Лев… Лев…» Потом вспомнил все-таки, что Николаевич. «А что написал великий земляк?» - «Повесть «Казаки» и рассказы». С трудом вспомнили вместе с ним, что еще «Войну и мир».
«А кто там с кем воевал?» Ну, что с одной стороны были «наши», парнишка не сомневался. А вот насчет противника задумался всерьез: «С немцами мы потом воевали… кто же еще…». Мне уже стало ясно, что в моем институте этот человек учиться не будет, но приличия ради спросил немного из географии. Столицей Польши он назвал Вену, Англии – Великобританию, а Японии – Пекин… Потом он искренне удивился, когда я посоветовал ему попробовать силы в мясо-молочном институте…
Таких примеров я могу привести много. У меня есть студенты второго-третьего курсов, пишущие не просто с ошибками – с чудовищными ошибками. Ну ты же ведь журналистом собираешься стать!
- А как вам те, которые уже, вроде бы, ими стали? Вы смотрите нынешние телевизионные программы – все эти «Битвы титанов», НТВ-шную аналитику и прочее? Какое отношение?
- Снисходительное. Не скажу, что сейчас журналистика так уж хуже той, в которой я когда-то работал. Она просто другая. В эфире большее разнообразие, в частности, в информационном эфире. Сейчас журналисты лучше вооружены. Обмен программами на международном уровне идет с поражающей, немыслимой в мое время легкостью. Это – технология, и с одной стороны это хорошо.
А насчет умения работать… Есть разные люди, и такие, и сякие. Есть какой-нибудь чудовищный Мамонтов на ВГТРК, а есть великий журналист Парфенов, которому на новом телевидении так и не нашлось места. Между этими полюсами – огромный разброс.
- И насколько объективную картину мира вот такое современное ТВ в целом дает? Каково там соотношение пропаганды и информации?
- В процентах я не подсчитывал. Но знаю, что когда идет программа Соловьева «Поединок», то это - пропаганда. Телеканал «Дождь» тоже своего рода пропаганда, но с совсем другим знаком. Вообще у нас даже не пропаганды больше, а всякой развлекухи, игр и сериалов, задача которых забить людям головы, отвлечь от мыслей о политических проблемах, о том, что не очень хорошо живется человеку в нашей стране.
- И напоследок… От чего вы получаете удовольствие, Игорь Сергеевич?
- Вот, к примеру, у меня много книг на португальском языке, я читаю периодически любимых писателей. К сожалению, кроме Жорже Амаду на русском языке никто из них не издавался.
