Игорь Свинаренко,
писатель, журналист – специально для Русфонда
Гламур – это первое, что мы привезли с Запада. Наивно полагая, что это там главное. Мы – это люди, которые в лихие 90-е стали высовываться из-за железного занавеса. Оттуда привозили всякую красоту. Яркие тряпки взамен серых и коричневых советских, пестрые этикетки на бутылках с алкоголем, розовые домики и такие же джипы для Барби. И саму идею, что все вокруг человека должно быть веселым и радостным, красивым и молодым, новым и здоровым.
Советское бледное и тусклое все пропало – не из жизни, но с авансцены, с витрин и рекламы, с ТВ. Образ нового мира был слеплен и предложен простодушному населению. Человек молод и здоров и богат, он красив и счастлив. Он таков – или он лузер, и его никто не увидит, ну как-то так.
И на Западе, с которого вроде брался пример, все, казалось, устроено именно так! Казалось, если поехать туда на пять дней, не углубляясь, да и не зная языка. Бегом по магазинам, группа ждет, да и водки выпить, привезенной с собой, и колбасы московской копченой съесть, а кто продвинутый еще мог заскочить в музей, а там, ах, ценности культуры… Но в какой-то момент, не в первую и не во вторую поездку, турист все ж натыкался на препятствие, которое останавливало его юный счастливый бег, – он застывал и внимал. Помню в Женеве здоровенный, во всю стену автобусной остановки, плакат, это была на первый взгляд реклама фильма ужасов. Лицо, обезображенное пытками, тлением и еще незнамо чем. Чужой против людоеда – что ж это, Господи? Но при ближайшем рассмотрении и при чтении по складам текста оказалось, что это была социальная реклама на тему «Помогите больным проказой». Я долго рассматривал ту картинку и решил, что кто-то вывесил ее по недосмотру!
Однако на другой день и на третий я заворачивал к той остановке и убеждался: картинка никуда не девается. Более того, я нашел в городе еще с десяток произведений все в том же жанре. Мысль, собственно, простая: надо помогать несчастным, особенно тем, чьи страдания невыносимы, кто не может вызвать к себе такой сильной и быстрой симпатии, как, допустим, бездомные пушистые котята.
Как трудно привыкнуть вот к такому взгляду нам, людям из СССР, в котором к Олимпиаде выселяли из Москвы бомжей и уголовников. И где все-все слышали историю про то, как с улиц и с площадей, особенно перед базарами – почти в момент, не в одну ли ночь? – исчезли инвалиды, безногие фронтовики на своих тележках, с подшипниками вместо колес и с деревянными утюгами, которые обтянуты были кожей. Ими отталкивались от асфальта, разгоняя это транспортное средство. С глаз долой. Тех, старых, выкинули, а новых уже и не выпускали. Мы прожили так всю нашу жизнь.
И без размышлений о судьбах убогих хватало забот!
Но вот Запад ударил по нам сенсацией. Оказалось, что улицы европейских городов открыты не только для красавцев. А для всех.
Я теперь и там и тут непроизвольно ищу глазами пандусы. И привычно нахожу их там, и чрезвычайно редко – в краю родных осин. Один режим сменился другим, мэр ушел – мэр пришел, генплан принят – забыт – нарисован новый – а пандусы остаются экзотикой!
И вот еще был у меня момент истины.
Как-то я, гуляя по Мюнхену, обогнал колонну инвалидных колясок. С десяток их было. В них везли детей. Детей с серьезными проблемами – ДЦП в тяжелейшей форме. Они бились в судорогах и мычали, совершенно неразборчиво, будто у них и не было дара речи, «дар» тут ключевое слово. У кого-то слюни текли по подбородку, кто-то бился головой о спинку кресла. Самое страшное было смотреть им в глаза.
– Для чего же их вывезли в центр богатого европейского города, а не на Валаам какой-нибудь, отдаленный и заброшенный? – думал я недобро и малодушно. Как-то стало мне нехорошо. Я обогнал колонну и устремился в ближайшую пивную, сел за длинный стол, за которым была еще пара-тройка свободных мест – и срочно заказал себе 200 граммов. Чтоб прийти в чувство.
Еще мне даже не успели принести мои рюмки со шнапсом и тарелку с сосисками, как обогнанная мной колонна плавно въехала на территорию моей счастливой пивной под открытым небом. Сопровождающие осматривались вокруг в поисках свободных мест.
И вот. Слева, справа и напротив меня воспитатели – или кто они там – разместили своих подопечных. И вскоре принялись их кормить, собирая со стола выплюнутые недожеванные обрывки сосисок. Я ел свои. И, надо сказать, улыбался, хоть и через силу. Встать и уйти я не смог, струсил, что ли. Я был в первые минуты даже возмущен! Ну, хоть спросили бы меня, а не против ли я такого соседства! Что за манеры! Какая неучтивость! Но ко мне пришла все же мысль о том, что не надо было им ни о чем спрашивать. Воспитатели смотрели мимо меня, им не пришло в голову спрашивать:
– Ведь вы же цивилизованный человек? И вы, само собой разумеется, имеете сочувствие к обездоленным? И понимаете, что они такие же люди, как и вы? Вы же не дикарь тупой, чтоб думать, что главное в человеке красивая внешность, а внутри у него нет ничего, кроме мяса и костей?
Они не стали меня спрашивать. На мне же не написано, что я из страны, где некрасивых инвалидов приговаривают к пожизненному заключению в квартире, без суда и следствия. Да они, небось, и знать не знают, что бывают такие страны. И мы еще обижаемся, орем, что мы не хуже других. Что мы тоже полноправные европейцы. Эх!
Подпись: Я боюсь за планирую ее будущее!
Подпись: Любой может стать инвалидом. Но каждый может помочь.
