В жизни нашей немало случайного, и начало этой истории мне видится именно таковым. Представьте, приходите вы в музей музыкальных инструментов, а происходит это на долгожданном отдыхе в Испании, изучаете выставленные под бронированными стеклами потускневшие от времени клавикорды, виолы, блокфлейты, лютни, шалмеи. Глаза разбегаются, уходить не хочется, но не долог летний отпуск. Просите сделать для вас ксерокопии фотографий и текста под ними. Перечисляете необходимые вам музыкальные инструменты: калимбу — древнейший и самый распространенный инструмент в Африке; гуиро — барабан из плодов экзотического дерева игуэро; шэн — по сути, губная гармошка, только из бамбука. И, конечно, называете бронзовый бяньчжун — самый знаменитый в китайской ритуальной музыке. Китай — особая страница в истории музыки: в Поднебесной более полусотни национальностей, и каждая имеет свою уникальную музыкальную культуру.
Заявку вашу принимают и для её оформления приглашают в отдельную комнату: присаживайтесь, не скучайте. Надо заметить, за границей любые формальности сведены до минимума. Вашего студенческого билета вполне хватит, чтоб открыть любую дверь, где у нас на родине и с паспортом не пустят. А здесь обыденно так просят указать лишь цель приезда и предъявить, если есть, любой документ студента или аспиранта, который даёт право на льготные услуги. Всё тихо и пристойно. И тут, при выполнении этих самых формальностей, до сотрудников музея доходит, что приехали вы не откуда-нибудь, а из России. И совсем неожиданно для вас поворачиваются события с ног на голову, и уже не вы, а они, работники музея, чуть ли не взывают о помощи в каком-то важном для них неотложном деле, касаемо какой-то загадочной для них рукописи на непонятном для них русском языке.
Я, конечно, понимаю, что русских в Испании не так много, но они есть, и вряд ли стоило музейным работникам дожидаться моего случайного приезда. С другой стороны, сюда, за Пиренеи, потянулись на постоянное жительство представители далеко не музыкальных специальностей. А я, опасаясь, что иначе в эти бронированные комнаты музея меня просто не пустят, представился будущим специалистом именно в этой области. И стоит ли объяснять радость музейных работников, уверенных, что перед ними исследователь этнографических музыкальных инструментов.
Мой школьный испанский был не лучшим подспорьем в научной коммуникации с работниками музея, однако понять их относительно той рукописи оказалось несложно. Они, как я понял, делали не одиножды запрос в Россию, но вразумительных ответов не получили. И показали мне несколько типичных отписок, где наши чиновники сообщали, что по существу данного вопроса им (стало быть, чиновникам) необходимо обязательно выехать в Испанию, и потому ждут они (стало быть, наши чиновники) вызова и оплату командировочных, и тому подобное. На том переписка и заглохла. И теперь работники музея предлагали мне, ни много ни мало, заняться исследованием этой рукописи и попутно, если, конечно, получится, и поисками автора. И если я за дело возьмусь, мне, вот такое доверие, тотчас скинут оцифрованную копию и будут с нетерпением ждать результатов. Сроками при этом не ограничивали и со своей стороны обещали всяческое содействие.
Как я понял, задача моя, сводилась, во-первых, к тому, чтоб разобрать убористый текст. Во-вторых — разложить странички по порядку, поскольку нумерация их местами терялась. И, в-третьих, самое главное, дать материалу оценку, насколько он соответствует заявленным характеристикам: хранился документ в разделе «Самые экзотические музыкальные инструменты. Оргáн». Именно последнее — о каком оргáне речь — интересовало испанцев больше всего. За перевод рукописи никто у них не брался, и они никак не могли прийти к её главной разгадке: понять, в чём же принцип уникального оргáна, кто и где его построил, и строил ли вообще.
Они снова и снова заверяли меня в любом содействии с их стороны, и это в немалой степени повлияло на моё согласие. В конце концов, многого от меня не требовалось. А вот тесный контакт с одним из лучших музыкальных музеев мира немалого стоит. На том и разъехались. Вернее, уехал я, увозя электронную копию архивного документа — ту самую рукопись.
Я действительно несколько раз связывался с музеем, и под видом того, что мне это необходимо для моего исследования, просил выслать разные снимки их местных бузук и дуду. И надо отдать им должное — ответы приходили незамедлительно. Я попал в какой-то реестр их научной переписки, на что, наверное, им было выделено даже несколько лишних песет.
И долго бы я пользовался их любезностью, забыв о научном наказе, но, в конце концов, пришло мне в мягкой форме письмо-напоминание с просьбой, сделать хотя бы предварительный отчёт — какую именно научную ценность может представлять для музея переданная мне рукопись. При этом ко мне стали обращаться не иначе как сеньор, и я решил, что они, верно, затеряли копию моего студенческого документа или посчитали, что его бывший владелец стал уже уважаемым дипломированным специалистом.
Надо было отвечать любезностью на любезность. Что я и сделал. Ответил я приблизительно следующее. Говорю «приблизительно», поскольку откуда мне знать, насколько удачно удавалось мне конвертировать мысли свои в испанские слова. Итак, в своем официальном ответе на полученный запрос я с большой значимостью сообщал, что в рукописи действительно запечатлена история создания некоего уникального оргáна. Однако, в ходе своего исследования, мне удалось выяснить, что автор её не является, строго говоря, специалистом в данной области: он, скорей, случайный участник событий, волею судеб попавший в круговорот занимательной истории. Но, с другой стороны, создание, быть может, самого экзотического оргáна прослеживается почти с документальной точностью, и чуть ли не с первого дня.
Мой ответ-отчёт складывался легко и гладко, пока не дошёл я до конкретной оценки научной ценности, которую ждали от меня испанские специалисты. Я не нашел ничего лучшего, как сразиться в легкости пера с самим Сервантесом, и написал приблизительно следующее: мол, по сути, рукопись представляет собой записки неизвестного Санчо Пансо о новоиспеченном идальго Дон Кихоте, который взялся за создание уникального музыкального инструмента.
Мне подумалось, что упоминание о близком к сердцу каждого испанца Дон Кихоте Ламанческом добавило несколько сентимо в мой уклончивый отчёт о научной ценности рукописи. Однако они, наверное, не смогли осилить премудрость моей изящной фразы, поскольку написали в ответ, что с нетерпением ждут результатов моего научного расследования, а главное, уверены, что публикация рукописи на родине автора станет логическим продолжением моей важной исследовательской деятельности, в том числе, по поискам этого самого автора. И стали уверять, что именно благодаря мне убедились, каким удивительным раритетом обладают, и потому стремление их найти автора рукописи только усилилось. И выходило по их словам, что теперь я просто обязан ускорить её публикацию.
Кажется, я недооценил испанских бюрократов от музыки. Надо отдать им должное — они подталкивали меня выполнять, по сути, их работу. Но ведь и мы не лаптём гаспачо хлебаем. Не буду приводить долгую туманную фразу, в которой я благодарил сотрудников музея за предоставленную мне возможность расширять и далее свои познания в области оргáнной музыки. Я поздравлял их с тем, что рукопись есть несомненный артефакт, который украсит коллекцию любого крупного музея, и довольно прозрачно намекал, что на этих словах благодарности и поздравлений я раскланиваюсь, поскольку ни на что другое, кроме как «перевода» текста, не подписывался.
И откуда только нашлись у меня нужные испанские слова — без всякого словарика дал я им этот самый скорый в моей жизни ответ. И для верности ещё бил их карты последним своим козырем — о возможном, с моей стороны, нарушении авторских прав третьей стороны. Ведь речь идёт ни много ни мало о раскрытии тайны создания, может быть, самого удивительного в мире оргáна! И разве можно об этом удивительном музыкальном инструменте вот так просто, без грамотно оформленного согласования, взять и поведать всему миру!?
Однако последняя моя надежда растаяла столь же стремительно, как скор и быстр был ответ, в котором меня благодарили за надлежащую каждому учёному сеньору правовую чистоту ведение дел. А также спешили успокоить, что волноваться по этому поводу кристальному кабайеро никак не стоит, поскольку передали ему только то, что можно было передать с разрешения компетентных оргáнов. И пожелали удачи.
Мне стало понятно, почему в рукописи не хватает некоторых страниц. И что теперь уж мне точно придется взвалить на себя лишние хлопоты — рукопись сию обнародовать, и тем самым, хочу я этого или не хочу, оказать посильную помощь въедливо-гостеприимным испанцам. Впрочем, я на них нисколько не в обиде. А по рукописи скажу лишь следующее. Поскольку самые сокровенные и, надо полагать, скучные странички с точным описанием пресловутого оргáна остались в музее, то все остальные листы представляют собой довольно связанную повесть, которая местами читается легко, как детективный роман. Она и начинается с приключений автора в незнакомом городе, где в самый первый день его приезда произошло с ним то, от чего никто из нас в этой жизни, увы, не застрахован — однако именно со слов «однажды» и начинаются чаще всего важные повороты судьбы.
Забегая вперед, скажу, что именно благодаря внимательному своему чтению и удалось мне разыскать этого таинственного менестреля. Как это случилось — об этом чуть позже. Почти год потребовался. За это время у нас с музеем успела завязаться оживлённая переписка: меня любезно просили прокомментировать те или иные события рукописи, и я отправлял свои разъяснения, получая в ответ поток благодарностей. Некоторые из тех комментариев, которые были отправлены мною в музей, я сохранил. Будут ли они интересны и познавательны для других, не знаю. Но автор не возражал против такой нашей совместной публикации.
