Когда мы ехали мимо развалин старого цементного завода советских времен в крошечном городке Полигон, что в Раштской долине Таджикистана, мой таджикский таксист демонстрировал свои обширные знания московской системы общественного транспорта. Он рассказал мне, на каких станциях метро лучше всего делать пересадки, как экономить копейки на проезде, и поделился своей методикой езды на городских автобусах, позволяющей быстрее перемещаться по городу.
Это не единственный таджик, прекрасно ориентирующийся в Москве. После окончания гражданской войны в Таджикистане в 1997 году страна отправляет в Россию все большее количество мигрантов. Большинство из них мужчины, и их сегодня более миллиона человек, или примерно 50% всего трудоспособного мужского населения Таджикистана. Эти работники перебиваются случайными заработками по всей стране: кто-то пополняет команды рыболовецких судов, занимающихся ловом у полуострова Камчатка, кто-то продает еду и безделушки на улицах Москвы. Но большинство работает на городских стройках. Трудно переоценить важность тех заработанных денег, которые они отсылают домой. Надо сказать, что Таджикистан, если измерять в процентах от ВВП, является самой зависимой от денежных переводов страной в мире. В 2012 году на их долю приходилось 47,5% всей экономики. В период с 1999 по 2013 годы эти деньги помогли снизить уровень бедности в стране с 96 до 36%.
Но похоже, что сейчас миграция замедляется. Причина тому двоякая. Это страх перед экономической нестабильностью в России, поскольку российская экономика спотыкается под бременем санкций и падающих нефтяных цен, и ужесточение иммиграционной политики в этой стране.
Все те возможности, которые трудовые мигранты ищут в России — перспективы работы, заработка, легкость перемещения по стране — за прошедший год существенно уменьшились. В России все меньше рабочих мест, как для мигрантов, так и для российских работников; а реальная стоимость зарплат упала вместе с обесценившимся рублем. Мигранты сегодня сталкиваются с более сложным иммиграционным процессом: им приходится больше платить за оформление, дольше ждать, а также сдавать экзамены по русскому языку, истории и праву. Ситуация осложняется тем, что 400 тысячам таджиков на срок до десяти лет запрещен въезд в Россию по причине совершенных правонарушений и просроченных виз.
Тем, кто остался в Таджикистане, найти работу сложно. Как и мой таджикский водитель, многие становятся таксистами. Частичная занятость, которую дает перевозка пассажиров (как объяснил один водитель, это называется «подработка», то есть небольшой дополнительный заработок), сегодня предпочтительнее той неопределенности, которая возникла в России. Один таксист в Душанбе рассказал мне, что денег, которые он зарабатывает, едва хватает его семье на еду. Ему часто приходится брать в долг, а любые непредвиденные расходы могут стать причиной огромных лишений. Тем не менее, этот человек предпочитает сводить концы с концами здесь, в Таджикистане, где он живет вместе с семьей, и где его не преследует российская полиция. Он намерен выждать и посмотреть, что случится с экономикой в России.
Экономические последствия этой тенденции в Таджикистане очень серьезны. Самое явное — это спад экономики в стране, которая и без того была самой бедной из всех бывших советских республик. Когда я впервые приехал в Душанбе в конце октября 2014 года спустя семь месяцев после введения первых санкций против России, курс таджикской валюты сомони по отношению к доллару был менее пяти к одному. Потом сомони подешевел, и теперь курс составляет намного более шести к одному. Сегодня в душанбинских банкоматах практически не выдают доллары, которых было полно во время моего первого приезда. Когда государственный банк выбрасывает партию долларов в продажу, мгновенно собирается толпа покупателей. Долларовые банкноты расхватывают и складывают в кубышку, что препятствует их обращению и еще больше обесценивает сомони. В середине апреля государство в надежде на ограничение валютных спекуляций закрыло почти половину всех обменных пунктов в стране.
Для облегчения ситуации в Таджикистане практически нет иных средств, кроме взаимодействия с Россией. Правительство страны обратилось к российским иммиграционным властям с просьбой предоставить амнистию части людей, которым запрещен въезд в Россию. Есть также шанс на то, что Таджикистан вскоре вступит в Евразийский экономический союз, который является своего рода эквивалентом Евросоюза. Это объединение заработало в начале 2015 года, и сегодня в его состав входят Армения, Белоруссия, Казахстан и Россия. В случае принятия Таджикистана таджикским мигрантам не надо будет оплачивать визы, и они будут освобождены от ограничений.
Между тем, с возвращением мужей, братьев и сыновей подошла к концу длительная и болезненная разлука. Но теперь в Таджикистане большое количество женщин может оказаться без работы. Преимущественно мужская миграция из Таджикистана вряд ли поменяла гендерные роли в этой все более патриархальной стране, но она позволила женщинам брать на себя большую ответственность. Аспирант Оксфордского университета Негар Бехзади (Negar Behzadi), проводящий в Таджикистане полевые исследования по вопросам гендерной и неформальной экономической практики, сказал мне: «В отсутствие мужчин некоторые женщины обретают некое пространство свободы и занимаются той деятельностью, которой они не стали бы заниматься в присутствии своих мужей». У меня есть знакомая — сельский врач, и она единственная в своей семье и среди близких родственников работающая женщина. Работает она только по причине длительных отлучек своего мужа. Иногда женщины берутся за работу от отчаяния, скажем, в том случае, когда их вместе с детьми бросают мужья, которые заводят в России новые семьи. Работа, которой занимаются женщины, может быть самой разной: они продают хлеб и выпечку на базарах и работают на нелегальных угольных шахтах. С появлением большего количества мужчин у женщин остается меньше шансов на получение работы. Или по крайней мере, пойти на работу им становится труднее из-за того, что трудиться за пределами дома у таджикских женщин не принято.
Но самым тревожным побочным эффектом может стать радикализация. Таджики, подавляющее большинство которых это мусульмане-сунниты, подвергаются уговорам и вербовке со стороны радикальных организаций типа «Исламского государства» (он же ИГИЛ), которые предлагают деньги и дают некое самоуважение. По оценкам министерства внутренних дел Таджикистана, по состоянию на середину апреля в Сирии и Ираке воевали 144 таджикских боевика, хотя их точное количество неизвестно. Эдвард Лемон (Edward Lemon), изучающий взаимосвязь между миграцией и радикализацией таджикских гастарбайтеров в Москве, при помощи социальных сетей выследил 85 таджикских боевиков, находящихся в Ираке и Сирии. Он обнаружил, что почти все эти радикальные таджики какое-то время жили в России. Похоже, что большинство из них были завербованы чеченцами во время работы за рубежом. Не исключено, что процесс радикализации проходил в России. Лемон пишет: «Мигранты на московских стройках рассказывали мне, что к ним обращались с предложениями вербовщики с южного Кавказа, которые набирали бойцов в ИГИЛ». Мигранты, работая на чужбине, оторваны от своих семей, они живут и трудятся в тяжелых условиях, а поэтому более уязвимы. Но свою роль играет и доступность. Например, чеченские вербовщики в Таджикистане были бы очень заметны.
Угроза вербовки в ряды ИГИЛ, особенно со стороны тех боевиков, которые вернулись из Сирии или Ирака, определенно вызывает страх. В декабре президент Таджикистана Эмомали Рахмон сказал, что ИГИЛ это «чума нового столетия, представляющая угрозу глобальной безопасности». Чтобы не допустить радикализации населения в стране, в таджикских новостях регулярно показывают, с какой жестокостью боевики обращаются с новобранцами в учебных лагерях ИГИЛ. Смысл этих видеокадров понятен: какие бы деньги ни предлагали вербовщики, они не стоят того ужаса, который переживают рекруты. Правительство все чаще арестовывает таджиков, обвиняемых в намерении вступить в ряды ИГИЛ за рубежом, а также в принадлежности к различным местным радикальным организациям, таким как «Джамаат Ансарулла». Власти также ужесточают борьбу с различными проявлениями религиозности, запрещая отращивать бороды и носить хиджабы. А в парламенте в настоящее время рассматривается закон, запрещающий регистрировать детей с именами, «которые чужды местной культуре», в том числе, с арабскими. Но Лемон считает, что пока внутреннюю опасность в Таджикистане преувеличивают, так как эта страна «находится практически на периферии зоны внимания ИГИЛ». Но какое-то внимание он ей все же уделяет.
Конечно, подавляющее большинство таджиков привлекает не джихад, а манящая сила денег, перспективы роста и достатка, которые им обещает Россия, пусть даже это очень слабые перспективы. По всей стране, даже в самых отдаленных селах, я вижу, как ставятся новые крыши. Это знак того, что Россия дала многим мигрантам возможность постепенно выбраться из бедности и вытащить из нее свои семьи. Для многих здесь денежные переводы являются единственной возможностью свести концы с концами, оплатить медицинские услуги и отремонтировать жилье. Но я также слышал исключительные истории, скажем, мигранта Рустами Орифи, который стал кинорежиссером. Заработанные на стройке деньги он потратил на съемки фильма, который получил приз на кинофестивале в Казахстане. Есть и более простые истории, например, о молодом таджике, который год проработал в Москве, и намеревается в скором времени открыть куриную ферму. Правда, пока он выжидает, надеясь на стабилизацию сомони. Но сейчас дверь в эту таджикскую версию российской мечты, если можно так выразиться, на время закрывается.
Фразу «здесь нет работы» в Таджикистане произносят очень часто, причем почти все, с кем я разговаривал, даже мельком. Несколько дней назад один молодой человека сказал мне: «Вот, сейчас будет шесть дней безработицы. А потом один выходной». Он засмеялся, но мне хватило такта не спрашивать его, что он будет делать завтра.