«С учетом моей предыдущей работы вы прекрасно понимаете, что я знаю о вас все». То были первые слова, которые сказал мне Евгений Примаков, когда я вошла в его кабинет в российском Министерстве иностранных дел во время своего первого визита в Москву в качестве государственного секретаря США. Несомненно, он имел в виду свою работу на посту главы российской службы внешней разведки, которая стала преемницей КГБ.
Последний раз мы беседовали с ним несколько месяцев назад по телефону. Он был болен, но полон жизни. «Я беспокоюсь, потому что российско-американские отношения давно уже не были такими плохими», — сказал Примаков. Я с ним согласилась.
За 18 лет, что прошли между двумя этими разговорами, мы десятки раз встречались в Москве, Вашингтоне, Женеве, Брюсселе, Нью-Йорке, Куала-Лумпуре и Маниле. Одна из самых запоминающихся встреч состоялась в Санкт-Петербурге, когда там были белые ночи. В тот раз он организовал для меня частную экскурсию по несравненному Эрмитажу.
Мы с Евгением были коллегами в замечательное время, когда Соединенные Штаты Америки и Россия работали над созданием новых отношений после окончания холодной войны. Мы посвятили много времени Ближнему Востоку, по которому он был специалистом, и беседовали о том, что делать с Ираком и Ираном. Мы говорили о других мировых проблемах, таких как Афганистан, Китай и Северная Корея.
Понятно, что самые сложные дискуссии шли об отношениях между Россией и новой НАТО. Целью администрации Клинтона было продолжение расширения Североатлантического альянса с введением в его состав стран Центральной и Восточной Европы, включая Прибалтику, и чтобы при этом отрицательная реакция со стороны России была минимальной. Евгений убедительно и настойчиво говорил мне о том, что Москва никогда не согласится на расширение НАТО. Я говорила ему, что он должен видеть в этом путь к обеспечению стабильности в Европе, и что это в российских интересах.
Проблема заключалась в том, чтобы устранить разногласия в наших и российских подходах к европейской безопасности с завершением холодной войны. В этих целях мы с Евгением проводили вместе много часов, разрабатывая формулировки хартии Россия-НАТО, которые дали бы России право голоса, но не право вето в дискуссиях на тему европейской безопасности.
Многие из этих дискуссий проходили во время официальных встреч, где у нас были переводчики, но продолжались за ужином, когда мы обходились без перевода. Евгений говорил по-русски, а я говорила по-английски. Эти ужины проходили дома у меня и у него, а также в наших любимых ресторанах. Я вспоминаю один случай, когда хотела пригласить его к себе домой на ужин, но не могла, потому что термиты уничтожили часть пола в моей столовой. В тот раз нас пригласил к себе домой заместитель госсекретаря Строуб Тэлботт (Strobe Talbott). Разговор получился прямым и оживленным. Мы говорили о тенденции наших чиновничьих аппаратов сводить на нет то взаимопонимание, которого мы добивались, разговаривая друг с другом напрямую. Тогда мы придумали название тем нашим чиновникам, которые уничтожали согласованные нами формулировки — мы назвали их термитами.
Со временем мы сумели прийти к соглашению по Основополагающему акту Россия—НАТО. Но с самого первого момента, когда мы сели за один стол переговоров на совещании в НАТО, стало ясно: что бы мы ни подписывали, мы будем по-разному смотреть на это важнейшее соглашение.
У нас также были острейшие разногласия по Боснии и Косову, и мы занимались этим вопросом даже тогда, когда он стал премьер-министром. Когда было принято решение о проведении военной интервенции в Косове, Примаков летел в Вашингтон. Вице-президент Эл Гор (Al Gore) проинформировал его по телефону, и Примаков настолько рассердился, что приказал развернуть самолет и лететь обратно в Москву.
Министров иностранных дел часто просят о таких вещах, которые не входят в сферу их служебных обязанностей. На региональном форуме АЕСАН мы исполняли комическую сценку. Во время первой встречи в 1997 году Примаков участвовал, но не пел. На следующий год я уговорила его объединиться и спеть дуэтом. В промежутках между трудными обсуждениями балканских и иракских проблем мы придумали собственную версию «Вестсайдской истории». Мы назвали ее «Восточно-Западная история». Мы вместе написали слова и репетировали под водку — под много водки. Когда пришло время выступать, я вышла на сцену и запела: «Самые прекрасные звуки, какие я слышала — это звуки твоего имени — Евгений, Евгений, Евгений». А он запел в ответ со своим сильным русским акцентом: «Я встретил девушку — ее зовут Мадлен Олбрайт». У нас получился настоящий хит.
Впервые встретившись с Евгением в 1997 году, я сказала: «Мне известно, что вы яростный защитник российских интересов. Вы должны понимать, что я намереваюсь не менее яростно защищать американские интересы. Если мы это признаем, то поладим». И мы ладили.
Евгений Примаков всегда был стойким защитником национальных интересов России. Он любил свою страну. Но он был прагматик. Он верил в важность решения трудных вопросов в российско-американских отношениях. Мне не хватает того времени. Мне будет не хватать его.