Мне кажется, в чеченском обществе склонны упрощать это явление. Все отдано на откуп семье, родственникам – близким и дальним. При этом мы даже не пытаемся разглядеть, насколько эти родственники готовы подставить плечо другому родственнику, не считая его обузой. Мы даже не пытаемся узнать, есть ли у этого человека родственники. Здесь тоже срабатывает определенный стереотип – от кого-то он ведь произошел (цхьанах схьаваьлла хир ма ву иза).
В связи с этим мне вспоминается один случай, который наглядно продемонстрировал зыбкость утверждения о родственниках в данном контексте. В предперестроечные годы в одном селе в Урус-Мартановском районе время от времени собиралась группа немолодых женщин. Они коллективно молились, в определенные дни совершали зикр. А это шло вразрез с тогдашней политикой страны, которая каждому своему гражданину готова была вручить увесистый томик по научному атеизму и к каждому из них (если бы это было возможно) прикрепить по одному лектору из благополучно сгинувшего районного общества «Знание».
Время шло, и вскоре слух об этих посиделках дошел до определенных людей, и в один прекрасный день была снаряжена рейдовая бригада из представителей самых разных организаций. Возглавлял эту группу работник комитета госбезопасности. Разумеется, никому из рейдовой бригады не сообщили о цели визита в данное село. Мы втихаря задавали друг другу один и тот же вопрос: что произошло? И каждый пожимал плечами: понятия, мол, не имею.
Мы готовы были увидеть что угодно: вопиющую бесхозяйственность, расхищенное народное достояние, горького пропойцу, ставшего настоящей бедой для семьи, брошенных детей... Когда мы вошли во двор дома, открыв незапертую калитку, нам навстречу вышла молодая женщина в переднике. Не задавая вопросов, она провела нас в небольшую комнату, а сама продолжила хлопоты у плиты. В комнате было примерно десять женщин. Самой младшей было далеко за шестьдесят. Наш предводитель по-хозяйски огляделся по сторонам и начал расспросы – что да почему.
В это время меня потянула за руку симпатичная старушка. Она сидела на кровати, справа от входной двери. А так как «гости», как вкопанные, остановились у входа, их спины заслонили ей обзор в остальную часть комнаты.
- Присаживайся, присаживайся, - улыбалась старушка и, не отпуская мою руку, тянула к себе.
Я пыталась понять причину нашего визита к этим необыкновенно симпатичным старушкам и стала прислушиваться к разговору. После нескольких минут прилежного молчания, когда говорил наш предводитель, а мы все, в том числе и старушки, слушали, вряд ли кто-то мог внятно сформулировать цель нашего приезда. И самым разумным в эту минуту был жест «моей» старушки в сторону гостей, который означал «А ну их!», и снова последовало приглашение присесть на край кровати. И у нас с ней образовался свой небольшой мирок, некое пространство, где можно было поговорить.
Я узнала, что «моя» старушка, которой в это время было за семьдесят, живет с престарелой матерью, что у них, кроме очень дальних родственников, никого нет, что мать уже много лет ничего не видит и не слышит, что у них нет пенсии, и живут они на то, что дадут добрые люди. Старушка просила помочь ей с бумагами, чтобы оформить пенсию и умоляла взглянуть, как она живет.
- Я живу совсем рядом, через два дома, - говорила она, просительно заглядывая в глаза.
Мы тихо вышли из комнаты и отправились к ней. Старушка, показывая дорогу, шла впереди. При этом пыталась меня успокоить, убеждая, что мои попутчики без меня не уедут, что долго задерживать меня она не станет.
Когда мы пришли на место, я остановилась, как вкопанная. Более вопиющего убожества и кричащей нищеты трудно было себе представить. Ветхое жилище, в котором всего две комнаты. Ни намека на какую-то ограду вокруг дома – весь двор был отдан на откуп бродячим животным и бесхозным собакам, во дворе – ни птицы домашней, ни какой другой живности. Когда хозяйка открыла ветхую дверь, я увидела старый топчан, на котором одиноко сидела слепая старушка. О том, что кто-то вошел в комнату, она, видимо, узнала по движению воздуха, который хлынул в комнату со двора. Она инстинктивно нащупала одеяло и прикрылась им, натянув его до самого подбородка. В комнате практически не было мебели. В другой комнате стояла старая железная кровать, печка и шкаф с убогой, как и это жилище, посудой.
Нам бы в эту минуту всей командой отправиться к председателю сельского Совета и поговорить с ним. Ведь не зря их, этих самых председателей, в народе называют отцами села (юьртан дай). А это ко многому обязывает. Да кликни ты хоть раз людей, собери их на белхи – вмиг поставят и ограду (пусть будет скромная, плетеная), и домик починят, и дверь ветхую чем-нибудь укрепят, и поделятся всем ради такого дела.
Что же пенсию-то эти две несчастные старушки не получают?! Есть же у нас совсем нищенская пенсия по старости! Ее-то можно было для них оформить! По опыту знаю – начнешь задавать эти вопросы, разбираться, что да к чему, тысячи отговорок найдут чиновники. Тот же председатель сельсовета укажет на тех, кто пенсиями занимается, те ответят, что никто к ним не обращался, и все останется на своих местах. Без посторонней помощи старушки бумаги собрать не могли, так как документов, кроме паспортов, у них просто не было – ни трудовых книжек, ни справок. Ни-че-го!
Заметка в газету мало чем могла помочь. Руководство требовало отчитаться о поездке, то бишь написать о старушках, объятых религиозным фанатизмом, а на деле вышла совсем другая тема. Об одиночестве пожилых людей, среди которых есть и вот такие «бесхозные» престарелые мать и дочь. Пока дочь ходила к другим таким же одиноким бабушкам, чтобы хотя бы на короткое время отвлечься от невеселых мыслей и в очередной раз рассказать подругам о своей горькой доле, слепая и глухая мать по привычке терпеливо сидела на старом топчане и ждала, когда на нее устремится поток воздуха с улицы, который возвестит о возвращении дочери.
Воспоминания о них надолго засели в памяти. Что с ними стало? Дожили ли они до начала войны? А если дожили?!
